150-летняя годовщина крестьянской реформы ознаменовалась высочайшим вниманием и речами о свободе, ставшей ценностью впервые за всю историю России. Царь-освободитель удостоился знаков почитания, которых, вероятно, не видел за всю свою многострадальную карьеру, и не без оснований – манифест 19 февраля 1861 г. действительно представляет собой весьма эффектную иллюзию освобождения, мало что давшую податному населению.

Критика крестьянской реформы в советский период придавала большое значение тому, что царь и подталкиваемый им к гуманизму помещичий класс действовали вынужденно в условиях отставания от Европы и назревания революционной ситуации. Однако редкие мероприятия в истории России осуществлялись в спокойной обстановке, после здравого размышления. Само закрепощение крестьян в конце XVI в., в сущности, объяснялось не особым зверством правящей элиты, а судорожными попытками стабилизации помещичьего хозяйства в условиях слаборазвитых товарно-денежных отношений. Дворянство в то время пользовалось землей в качестве вознаграждения за службу, и право трудовой миграции, которым располагало лично свободное крестьянство, больнее всего сказывалось именно на мелких землевладельцах, составлявших основу обороны страны (пока существовало право перехода, крестьян чаще всего сманивали бояре, предлагавшие им более выгодные условия). И хотя в дальнейшем дворяне были освобождены от обязательной госслужбы, и у них появились иные источники дохода, власть продолжала решать государственные проблемы за счет эксплуатации крестьянства, пока ближайшее окружение Александра II не пришло к выводу о том, что крепостническая система остро нуждается в смене вывески.

Нельзя сказать, что крестьянская реформа, как и ряд позднейших инноваций правительства вроде элементов местного самоуправления и гласного суда, полностью представляла собой имитацию. За счет некоторого увеличения мобильности трудовых ресурсов она обеспечила развитие промышленности, но, к сожалению, права простого народа и, особенно, крестьян, увеличились ненамного, «устроить свое благополучие под покровительством закона», как ориентировал их манифест, мало кому удавалось. Манифест признавал личную свободу крестьян (со ссылкой на якобы добровольный отказ дворянства от права на личность крепостных), однако воспользоваться ею они не могли до выкупа надельной земли, а до тех пор были обязаны продолжать исполнять повинности в пользу помещика. Стороной переговоров являлась община – своеобразный колхоз времен самодержавия, – которая в порядке круговой поруки гарантировала поступление платежей от крестьян и исполнение ими работ. С учетом этих интересов крестьянина могли отпустить для работы в промышленном секторе, а могли и удержать.

Ипотека свободы

В отличие от прежних попыток освобождения (по указу 1803 г. крестьяне могли выкупать свободу и землю по соглашению с помещиком) реформа 1861 г. предусматривала некое подобие ипотеки, особенно пикантной на этом гигантском невольничьем рынке. Помещики получали выкупную сумму сразу за счет средств бюджета, при этом государство получало дополнительную выгоду, удерживая суммы, которые задолжали ему владельцы заложенных имений (примерно треть причитавшегося помещикам), а крестьяне должны были расплачиваться уже с ним (в течение 49 лет). Однако расчет оправдался не полностью – через 10 лет после манифеста треть крестьян все еще числилась временнообязанными, в 1902 г. недоимки в четыре раза превышали сумму ежегодных платежей. Выкупные расчеты были отменены в 1906 г., после массовых поджогов имений, которых сгорело примерно 15%.

По оценкам специалистов, сумма выкупа, намного превышавшая стоимость земли того времени, фактически включала и цену личной свободы, предусмотренной манифестом бесплатно. В этом смысле высказывание президента о свободе, впервые ставшей ценностью, совершенно справедливо – личная свобода обходилась очень дорого, не говоря уже о том, что, как мы увидим из позднейших событий, полностью свободными крестьяне так и не стали.

Винить государя-императора за грабительские условия освобождения не приходится. Лавируя между угнетенными и эксплуататорами, он, по-видимому, больше опасался все-таки последних (память о судьбе дедушки Павла наверняка была еще жива в царствующем семействе) и, как известно, ошибся в расчетах. Помещичий класс простил царю реформу, тем более что пострадал только в том смысле, что ему пришлось возвратить суммы, которые причитались государству. Как подсчитали специалисты, на первый взгляд, помещики Московской губернии, получившие в соответствии с уставными грамотами около 39 млн. руб., немного потеряли – при выкупе в отсутствие реформы 1861 г. они могли бы рассчитывать примерно на 49 млн. руб., но с учетом фактической стоимости ревизской души накануне манифеста (120–150 руб.) получили бы ненамного больше. Зато, если бы не было реформы, крестьян пришлось бы обеспечить намного более высоким земельным наделом (благодаря реформе у подмосковных крестьян было отрезано 11% земли).

Отношение демократических кругов к реформе оказалось менее благосклонным. Но даже если рассматривать как крайность действия народовольцев, преследовавших государя как зайца, следует признать, что выгоды крестьян не бросались в глаза. Кроме того, власть явно не стремилась сделать свои действия понятными, организовав нечто вроде десантной операции. Манифест был объявлен после долгой паузы в период великого поста, и только в столицах это случилось в так называемое прощеное воскресенье 5 марта (текст разнесли по приходам, чтобы священники огласили его после обедни), с чем благонамеренные обозреватели связывали символическое значение: «Как будто все пали тогда друг перед другом на колени, как это и ныне свято блюдется среди христиан в прощеное воскресенье, и стояли друг перед другом только со взорами прощения, того христианского прощения, которое одинаково нужно для очищения души и дворянству, и крестьянству... Сколько совершено было обоюдных обид, оскорблений, лишений и правонарушений, а теперь всему этому конец, все это надо забыть. И поклонились друг другу на святой Руси в это святое время и обидчики, вольные или невольные, и обиженные, напрасно или заслуженно. Вот в чем величие и красота этого великого государственного акта, здесь поистине русский дух, здесь действительно Русью пахнет».

Как бы украдкой

Есть основания полагать, что при выборе момента власть больше уповала на неожиданность мероприятия и на военную силу, чем на содействие небес. На памятной медали, посвященной этому событию, царь изображен в полном полевом снаряжении – шлеме и латах – и, вероятно, не случайно: освобождение крестьян вылилось в крупную военную операцию, со всеми ее атрибутами. Полученная губернатором инструкция прямо указывала, что его величество изволит желать, чтобы о времени обнародования манифеста не было делаемо никаких предварительных объявлений». Тираж манифеста, в целях конспирации доставленный в Москву обыкновенным почтовым поездом, был доставлен полицмейстером Сечинским к себе на квартиру под видом личных вещей. По Москве 5 марта «ходили по улицам и даже по трактирам патрули конные и пешие с заряженными ружьями, обнаженными саблями» (в части, населенные рабочими, в том числе Серпуховскую, было направлено по роте солдат, в более фешенебельные – по взводу); в течение двух ночей фонари было приказано не тушить до рассвета. Для обслуживания губернии также были выделены крупные воинские контингенты – гренадерский корпус из шести полков, казачий полк и прочие части (в числе которых упоминается инвалидная команда). В каждую губернию были назначены полпреды из числа свитских генералов или флигель-адъютантов (в Москву – генерал Барятинский).

Современник отмечал, что «выбор минуты для объявления был счастлив, как нельзя более: наплыва рабочих не бывает в это время в Москве. Расчет на неожиданность и внезапность также отлично удался... Ловкость исполнителей так изумительна, что, казалось, сама тайна была заодно с ними...». По свидетельству очевидцев, повсеместно крестьяне встретили объявление «воли» нерадостно, царили всеобщее уныние, разочарование. Кое-где крестьяне награждали тумаками священнослужителей, оглашавших манифест, часто по недоразумению (в манифесте отсутствовало слово «воля», которое они ожидали услышать). Другой наблюдатель, который сам воспринял освобождение крестьян, как праздник (он христосовался при встрече с друзьями), так формулирует свои впечатления: «Народ вдруг не понял, не выразумел, не взял в толк, что он получает Манифестом. Не выразумели еще порядочно и мы, грамотные. Недоумение – вот слово, которое характеризует настоящее положение в воскресение. Народ, руководствуемый верным своим чутьем, принимает на веру, что ему сделано добро, молится Богу, благодарит Государя».

Губернатор Закревский доносил, что «милость, дарованная народу, принята им с благоговейным умилением». Однако чиновник по особым поручениям сообщал самому губернатору, что в оброчных имениях чтение манифеста было принято холодно. Даже лояльные режиму наблюдатели, вроде московского головы Щербатова роптали на ошибки манифеста. Например, улаживать земельные конфликты должны были мировые посредники, которые были назначены с большим опозданием.

«Манифест объявлен как бы украдкой и не произвел никакого впечатления. Но, может быть, так и подобает явиться великому делу! – отмечает в своем дневнике высокопоставленное лицо. – Гуляя по обыкновению, я не видел никакой перемены в физиономии города. Кажется, было менее пьяных». «Никто ничего не понял», – пишет еще один современник. Надо отдать должное властям, что на первых порах они не скрывали недоумение народа; официоз МВД писал в 1862 г.: «Крестьяне из Манифеста узнали, что их ожидает перемена к лучшему. Но в чем? Это не обнаруживалось тут же и непосредственно. Естественно, возникло у крестьян недоумение: в чем же состоит воля? Они стали обращаться к помещикам, священникам, чиновникам, ища разъяснений. Никто их удовлетворить не мог. Крестьянство заподозрило обман». Удивляться этому не приходится, если передовой помещик Щербатов, работавший московским городским головой и следивший за подготовкой реформы, по собственному признанию, разобрался в ней далеко не сразу. Понятно, что у крестьян возникали проблемы восприятия витиеватого манифеста и объемных приложений к нему. Но есть сведения, что московские крестьяне поняли смысл манифеста и высказывались в том смысле, что не манифест, а уставная грамота покажет смысл царской милости.

И особенно наш уезд

На практике до столкновений доходило не так часто, как казалось советской историографии, но сомнения крестьян проявлялись в их пассивности. В Московской губернии помещики жаловались на то, что после длительных переговоров крестьяне, вроде бы согласившиеся, в конце концов отказывались подписывать уставные грамоты, и так повторялось много раз («как дело к подписи – крестьяне опять отказываются»). Однако даже в сталинский период историки признавали, что отказы были вызваны конкретными условиями грамот, а не принципиальным несогласием с реформой (кстати, многие жалобы крестьян удовлетворялись). По крайней мере, в Московской губернии крестьяне первоначально проявляли большую заинтересованность в земле, но в 1870-х гг. наблюдаются многочисленные случаи отказа от наделов и их забрасывания. Специалисты подтверждают, что общая сумма крестьянских выплат вследствие реформы резко увеличилась, однако крестьяне промышленных уездов вышли из зависимости на более легких условиях, чем в сельской глубинке.

В нашем крае реформа прошла относительно спокойно, случаи отказа крестьян от сотрудничества с землемерами, а тем более столкновений с властями были единичными. Правда, в Верхних Котлах новый владелец имения М.Н. Андреев отрезал у крестьян 20 десятин (десятина – чуть больше гектара), из-за чего возник конфликт, однако затем стороны пришли к соглашению, и на 29 мужских душ община получила 67 десятин (якобы этой площадью они пользовались до реформы); выкупная сумма за всю оседлость по уставной грамоте составляла 1691 руб. 66 коп. серебром. Интересно, что другой тамошний помещик Калашников накануне реформы пытался «отпустить» крестьян на волю за 150 руб. на душу, что позволило бы впоследствии не предоставлять им земли в собственность, но, как ни странно, на сторону крестьян стал генерал-губернатор. Чуть позже бирюлевские крестьяне обращались в суд по поводу нарушения владения князем Оболенским; чем закончился спор, неизвестно, но в конце столетия имением владел уже капитан Ромейко. Довольно быстро вышли из временнообязанного состояния крестьяне Зюзина и Волхонки, в 1874 г. мировой судья ввел их во владение полученной землей (в Зюзинской волости землю получило даже больше крестьян, чем числилось в последней ревизии). Насколько можно понять, главная проблема местных жителей заключалась не в недостатке средств, а в острой нехватке земли, тем более что при строительстве Павелецкой дороге Верхние Котлы потеряли 5 десятин, Чертаново 0,6, а Покровское больше 38.

Значительная часть населенных пунктов Южного округа принадлежала удельному или дворцовому ведомству (доход от удельных имений распределялся между членами императорской фамилии, а доход от дворцовых имений поступал на содержание тех или иных дворцов); из 44 тыс. крестьян Московского уезда только 45% были помещичьими. Удельными считались села Борисово, Братеево, Нижние Котлы, Нагатино, Сабурово, Чертаново, Шепилово, дворцовыми – Коломенское, Царицыно, Орехово, тогда как Покровское и Котляково считались государственным имуществом. Эти категории крестьян получили «освобождение» несколько раньше (1858-1859 гг.), а вопрос об их наделении землей в порядке обязательного выкупа был решен несколько позже (1863 г.). В нашем уезде они получили землю в полном составе (в отличие от помещичьих крестьян, в числе которых наделы получили 19 139 крестьян из 19 908). В целом обеспеченность удельных крестьян землей была выше, чем у помещичьих, но все, вероятно, зависело от местных условий – например, чертановские крестьяне получили на душу примерно столько же земли (2,4 десятины), что и помещичьи в Верхних Котлах (в Зюзинской волости, к которой принадлежало Чертаново, около 2, в Нагатинской волости намного меньше, чуть больше десятины). Но и они жили общиной, которая ставила крест на их свободе передвижения до выполнения всех повинностей.

Великий знак вопроса и укоризны

Великий русский поэт предсказывал: «на место сетей крепостных люди придумали много иных», и наиболее грамотные крестьяне могли утешаться тем, что в условиях самодержавия все подданные по определению являются рабами, какие бы титулы они ни носили. Царское миграционное законодательство обязывало всех российских обывателей, от дворянства до инородцев, иметь за пределами своего места жительства паспортные книжки (разница заключалась в том, что дворяне, духовенство, купцы получали их бессрочно, а сельские обыватели, мещане и ремесленники – на 5 лет). Относительно «сельских обывателей» и ремесленников устав содержал уточнение о том, что книжки им при наличии недоимок выдаются только с согласия обществ. Правда, в отличие от позднейшего законодательства, в пределах своего уезда и сверх того не далее 50 верст от него вид на жительство никто не спрашивал.

Можно предположить, что неоднозначность результатов реформы объяснялась тем, что сами крестьяне вовсе не составляли однородную массу. Хотя формально на момент объявления манифеста никто из них не обладал имуществом, на практике многие успели накопить жирок, подобно тому, как с переходом к рынку граждане России не были совсем одинаковыми – кто-то успел собрать небольшой капитал путем спекуляции, грабежа или упорного труда в нефтегазовой отрасли. Объективные данные, не связанные с полемикой о реформе (например, в первые пореформенные годы полицейская хроника позволяет полагать, что даже небогатые крестьяне имели имущества на сотни рублей), позволяют предположить, что крестьяне имели ценности, и, например, полторы тысячи рублей выкупа на село были значительным, но вполне реальным расходом. Надо полагать, что, вопреки либеральным взглядам, реформа не вызвала у крестьян большого восторга, но и преувеличивать их недовольство не стоит.

Сам многострадальный царь не слишком верил в благодарность крестьян, о чем прямо заявил одному из губернаторов. Но верноподданные круги не теряли в нее веры, по круглым датам устраивались молебны и панихиды, и, несмотря на прохладное отношение властей, пресса пророчила, что со временем, может быть, к 100-летию реформы, 19 февраля станет национальным праздником. Однако простой народ в этом отношении был полностью солидарен с властями, и прощеное воскресенье 1861 г. растянулось почти на десятилетия, о чем свидетельствует отражение истории крестьянской свободы в архитектуре.

Сбор пожертвований на благодарственный храм-памятник был открыт уже летом 1861 г. при кремлевском Чудове монастыре, где и хранились собранные по всей России деньги. За 40 лет работы комитета эти средства составили ничтожную долю необходимой суммы (70 тыс. руб.), поэтому волей-неволей пришлось привлечь бюджетные средства (общая стоимость проекта составляла 1 млн. 124 тысячи 715 руб.). На 50-ю годовщину манифеста это дало повод монархическому автору сокрушаться: «Освобожденного крестьянства насчитывают около 20 миллионов. Если бы каждый принес по одному кирпичику, было бы более чем достаточно для стен храма. Если бы к этому добавить еще хоть по копейке с человека, было бы более чем нужно на отделку храма. А если бы в этом великом и святом деле к крестьянству пришли бы на помощь и другие классы, давно бы уже на месте пустыря, который стоит теперь перед прохожим как великий знак вопроса и укоризны, высился бы величественный храм, и с его высот оглашали бы слух призывные звуки. Но увы, этого пока нет, и судя по отчетам, нескоро и будет. Не символ ли, невольно спрашиваю я себя всякий раз, когда останавливаюсь в раздумье перед этим фактом».

Только в 1904 г. торжественно освятили место для будущей закладки собора (на Миусской площади): его возведение предполагали завершить к 1911 г. Однако только осенью 1913 г. произошла закладка собора Александра Невского, а достроить его (без отделки) удалось лишь к 1917 г., когда интерес к культовым сооружениям начал спадать и сосредоточился в основном на кирпиче, из которого было сложено это гигантское сооружение (второе по размерам после храма Христа Спасителя). Демонтажу препятствовала очень прочная цементная кладка, но к началу 1960-х г. его все же разобрали на кирпич для дома пионеров Фрунзенского района. Как пишет современный обозреватель, «это все, что осталось от благодарственного национального храма, возводимого огромным трудом за долгожданную свободу русских крестьян», но с учетом пореформенного положения крестьян это выглядит вполне естественным. Нельзя сказать, что народ не воздал царю-освободителю по заслугам – на месте его мученической кончины высится пышный храм, по странному совпадению освященный в честь Воскресения Христова и сооруженный на народные пожертвования.

Н. Голиков