Общеизвестно, что разделение судебной власти и исполнительной на протяжении веков остается простой формальностью. Не бывает полностью независимого суда, есть только страны, где правительство заинтересовано не в таком большом проценте дел (в отличие от России, в которой правительство интересует практически все). Однако наша история знает удивительный пример внезапного возникновения справедливого и по сути народного суда (в отсутствие объективных причин и почти помимо воли властей), каким на протяжении многих лет являлись мировые учреждения Москвы.

Едва ли царизм особенно беспокоился насчет справедливости - его запросам вполне отвечали коронные суды, а при нужде он без проблем создавал чрезвычайные. В рамках реформы 1864 г. возникла скорее потребность в особом звене для разбора мелких проступков и незначительных по цене иска дел, которыми ранее занималась, а точнее не занималась полиция. По мнению обозревателя XIX в., законодатель ясно сознавал, что «маловажность» дела не оправдывает пренебрежительного к ним отношения, поскольку и малое дело приводит в соприкосновение с властью самые обширные круги населения, но скорее всего, законодатель был гораздо больше заинтересован в том, чтобы эти круги не лезли в суды общей юрисдикции. Более убедительным выглядит объяснение выборности мировых судей – найти сразу огромный контингент, «за добросовестность которого можно было поручиться», было для правительства трудно, а выборность позволяла в случае чего переложить ответственность на само население.

Не ниже среднего

От мировых судей требовались два условия – образование не ниже среднего и материальная независимость (имущественный ценз составлял 6 тыс. руб. в столицах). Мировые судьи избирались на три года (правда, не населением, а думой) и утверждались сенатом. Рядом с участковым мировым судьей стоял почетный мировой судья, но не в помощь ему, а для содействия целям юстиции вообще, впрочем, почетный мировой мог заменять участкового судью в его отсутствие. Апелляционную инстанцию составлял съезд мировых судей данного округа. Мировой мог посадить на срок до года.

Если и прав Энгельс, утверждавший, что: «мировые судьи сами богаты, сами рекрутируются из среднего класса и поэтому пристрастны к себе подобным и прирожденные враги бедным», то в Москве и, возможно, кое-где в Петербурге этот закон природы почти не соблюдался. Хотя пресса жаловалась, что дворяне не горят желанием избираться мировыми судьями, на Москву достойных, по-видимому, хватило. Самый первый призыв дал неплохие результаты – из 17 вакансий участковых судей 16 удалось заполнить в основном бывшими офицерами и чиновниками, среди почетных мировых – набралось много графов, князей и штатских генералов. Кое-кто из них держался немного надменно, за что получал в газетах на всю катушку. Однако надо учесть, что третье сословие в то время тоже не блистало добродетелями.

«Московские мировые судьи,— писал «Судебный вестник»,— очень ревностно принялись за дело, обнаружив притом немало сметливости. Так, один из них по жалобе на дерзость и ругательство со стороны кухарки немедленно отправился, будучи в тот час свободен, в указанный дом, и прежде чем виновная успела узнать, кто был этот неожиданный посетитель, ему пришлось самому быть свидетелем ругательств, которые не замедлила повторить дерзкая кухарка». Многие судьи, заметив бесчинства на улице, демонстрировали под пальто свою золотую цепь – знак судейской власти, - уводили виновных в свою камеру и тут же чинили над ними расправу. «Всеми судьями решено,— писали в ту же газету,— употребить всевозможные усилия, чтобы искоренить уличное сквернословие, эту язву нашего народа. Сквернословие, рядом с ним непомерная нечистота наших тротуаров, вследствие слишком откровенных привычек нашего народа, делают в Москве для дам и детей почти совершенно невозможным ходить по улицам. Наши мировые решили не пропускать ни одного такого случая сквернословия или иной неблагопристойности, действуя сначала внушением, a потом другими взысканиями».

«Я сам видел, как вы ездите»

«Надо видеть изумление, - писал современник, - подавляющее своею силою даже раздражение, с которым выслушивают эти приговоры господа, прогнавшие от себя служителей, не выдав им жалованья за полгода службы; пьяницы, никогда не слыхавшие, что нельзя было валяться и ругаться на улицах, мужья, не имевшие никакого понятия, что нельзя избивать до полусмерти своих жен.... Во всех подобных случаях, - продолжает, тот же автор, - необходимы были прежде всего неимоверные усилия, чтобы люди всех званий и состояний поняли, что они вызваны к мировому суду не для шутки, и что приговор его может быть приведен в исполнение. Это истинный переворот в умах и к тому же еще чрезвычайно быстро совершающийся после двух строк приговоров, энергически приведенных в исполнение посреди людей, не верящих своим глазам, чтобы покровительство, оказанное ими исправнику, не освобождало их от обязанности платить жалованье слугам, или чтобы дружественные попойки с заседателем полицейского управления не давали им права бить рабочих... Изумление, однако, быстро сменяется другими чувствами, и толпа народа валит к мировым судьям, вылезают на свет из всех темных закоулков такие дела, которые на памяти людской иногда иначе не решались, как кулачным правом, a в самом лучшем случае терпением и забвением». Это особенно поражало обозревателей, хорошо знавших, что русский народ «боится суда пуще труса, глада и нашествия иноплеменных. Недаром же сложились поговорки вроде «в лесу сучки, а в суде крючки», «суд что волк, кого захочет, того и съест».

Успех мировых учреждений в народе превзошел все ожидания, предполагалось, что на судью придется до тысячи дел в год, но в первый же год каждый из них рассмотрел несколько тысяч дел. К мировым потянулись с таким «мелкими» жалобами и обидами, о которых прежде не поднимали и речи вследствие невозможности найти удовлетворение. Небывалой на Руси популярности суда содействовали помимо скорости решения также вежливость и равное со всеми обращение судей, подбор которых оказался в целом крайне удачен. Почуяв неладное, царь-реформатор уже через три года подкорректировал законодательство в том смысле, что министры, губернаторы и даже обер-полицмейстеры не обязаны являться в качестве свидетелей к судье, и последний должен был допрашивать их по месту проживания (правда, это касалось не только мировых, но и коронных судов).

Независимо от социального происхождения московские мировые стремились к справедливости, используя самые неожиданные приемы – например, разрешая спор о том, кому должна принадлежать борзая собака, сретенский судья Багриновский вышел со спорщиками на площадь и предложил им звать ее; спорное имущество было присуждено тому, к кому оно побежало. В ряде дел заметно хорошее знание судьей обстановки на участке – например, судья  Вердеревский (Якиманский участок), уличая извозчика в неосторожной езде, говорит ему: «Я сам видел, как вы ездите», а судья Рукин не брезговал лично осматривать выгребные ямы, в плохом содержании которых один сосед обвинял другого. В некоторых случаях заметно, что судьи учитывают социальный статус виновного, скажем, цеховой за подражание собачьему лаю в ночное время получает 7 дней ареста, а купец 1-й гильдии за дебош в трактире и оскорбление родственников потерпевшего - 25 руб. штрафа. Правда, в 1884 г. к неделе ареста за удар палкой студента был приговорен директор банка.

Опережая время

Задолго до того как идея судебного контроля законности действий исполнительной власти проникла в конституцию, московские мировые со средним образованием прониклись ею и действовали соответственно. Судья Багриновский как-то рассматривал (заменяя своего коллегу в стрелецком участке) дело о нарушении полицейских правил. Государственный совет обязал закрывать трактиры в столицах не позднее полуночи. Московский полицмейстер творчески развил эту норму и запретил открывать эти заведения также рано утром, за что был привлечен к административной ответственности содержатель трактира на Дербеневке. Судья, рассмотрев это правило «в том практическом применении, которое из него сделала административная власть», нашел, что «оно недостаточно мотивировано или лучше сказать, просто лишено оснований». «Так как я призван судить по совести, - продолжал судья, - то в настоящем деле я не могу согласиться с требованием полиции, ибо я не понимаю, чем руководилась полиция, так как на Дербеневке одному полиция дозволяет начинать торговлю с 5 часов утра, другому запрещает». В то время представление о недопустимости противоречия полицейских распоряжений нормативным актам высшей юридической силы еще отсутствовало. Поэтому, высказав такие соображения, судья вынес соломоново решение: поскольку поступок трактирщика «во всяком случае нарушает полицейские правила», подвергнуть виновного 10-копеечному штрафу.

Возможно, власти не забыли этого чересчур умному судье – примерно, полтора года спустя читатель пишет в газету жалобу на Багриновского о том, что он пообещав лично прибыть для осмотра места происшествия (у потерпевшего сломали замок в квартиру), на протяжении двух месяцев не нашел времени это сделать. Трудно сказать, был ли обязан мировой судья ходить по квартирам для проверки заявлений пострадавших от московских домушников, но так или иначе эту странную жалобу газета напечатала.

Еще больнее было полиции, когда 22 июня (4 июля) квартальный надзиратель I участка Басманной части Гульковский потребовал, чтобы американский подданный Федор Федорович Эмс, дозволивший себе вывесить за воротами на высокой мачте два флага, русский и американский, немедленно снял эти флаги. Эмс объяснил, что флагов не снимет, так как празднует сегодня «день открытия американской республики» (другими словами, день независимости). Патриотически-настроенного иностранца представили к мировому судье Сокольнического участка Поляновскому, который не признал его виновным ни в каком правонарушении.

Судья записал в решении, что только неисполнение законных требований полиции влечет за собой наказание, «а предлежащее дело не представляет доказательств, чтобы требование полиции было законно». Таким образом, судья-новатор на полтора века опередил свое время. Вообще же тогда считалось, что вопросы законности административных распоряжений не относятся к компетенции мировых. Например, мировой Сущевского участка граф Ланской полагал, что «всякое требование полиции, хотя бы самое произвольное, законно, и за его невыполнение налагается штраф». Пресса по этому поводу шутила, что если бы квартальный предъявил требование о том, чтобы обыватели снимали перед ним шапку, то и за невыполнение этого требования сущевский судья наложил бы штраф, однако, судя по всему, именно так складывалась практика. Возможно, это случайность, однако в скобках стоит отметить, что к 1900 г. в Москве продолжал работать в качестве почетного мирового судьи М.С. Ланской…

И снег, и ветер…

Нельзя сказать, что деятельность мировых осуществлялась без сучка и задоринки – поначалу они допускали промашки (например, судья арбатского участка в июле 1868 г. по ошибке выдал исполнительный лист, хотя решение «еще на страстной» было обжаловано). В августе 1871 г. пресса «ввиду наступления ненастного времени» считала «необходимым заявить для сведения господ мировых судей г. Москвы, что так как двери подъездов их камер отворяются слишком поздно, то приходящая публика толпится у дверей иногда более часа и кроме физической усталости принуждена бывает переносить всякие стихийные невзгоды, как то: дождь, ветер, снег и проч.». Некоторые обозреватели обвиняли мировых в самомнении (якобы они, «обладая небольшим багажом знаний, видят в речи адвоката как бы оскорбление»). Сами же мировые жаловались на то, что «следователи положительно смотрят на м. судью как на лохань, в которую сливают все, что некуда вылить». В других местностях с мировыми постоянно происходили неприятности (например, в Ивановской области судья был обвинен в том, что под воздействием спиртного не смог выговорить фамилию истца и «свободой рук и косностью языка» возбуждал смех в публике, а в Ярославской области судья сошел с ума, но больше года продолжал исполнять свои обязанности); ставился вопрос и об их компетентности («едучи обратно, я всю дорогу размышлял, каким порядком разрешил судья мое дело – уголовным или гражданским, и главное, я не мог себе уяснить – выиграл я дело или проиграл»). Но и в Москве случился неприятный инцидент, где стороны показали себя не лучшим образом - мировому судье Басманного участка Н.П. Скопину титулярный советник Василий Никитин нанес оскорбление действием.

В 6-м часу вечера Никитин приехал к мировому, чтобы получить копию решения по гражданскому делу, при этом судья попытался вручить ему решение по другому делу с участием тех же сторон. Никитин отказался и направился к выходу. Тогда судья велел вернуть непокорного силой и неосторожно предположил, что Никитин, возможно, нетрезв; возмущенный Никитин напал на него с кулаками. На суде Никитин обвинил Скопина в том, что тот выпивал в совещательной комнате, где через открытую дверь видны были графины и рюмки (это подтвердил и допрошенный в качестве свидетеля местный городовой, вызванный на место преступления). Никитин также ссылался на то, что ему пришлось дожидаться судьи больше часа (это подтвердил нанятый им извозчик), на состояние аффекта, но присяжные под руководством штатского генерала признали его виновным, и вспыльчивый сутяжник был приговорен к 8 месяцам содержания в смирительном доме с поражением в некоторых правах. Этот давно забытый процесс, вероятно, представляет интерес не столько составом преступления - рукоприкладство по отношению к судье, разумеется, трудно оправдать в любом веке, как, впрочем, и привычку выпивать на рабочем месте и прочие бюрократические приемы. Однако басманный судья Скопин при всех своих недостатках, по-видимому, не полностью был лишен понятия о чести, если нанесенное ему оскорбление воспринял как повод для отставки, впрочем, не принятой. Трудно сказать, многие ли его преемники, которых постоянно позорят в Интернете и только что не бьют, были бы способны последовать его примеру?

В период контрреформ 1880-х гг. усилились нападки на мировых судей, в особенности на их выборность. Единичные случаи медленного рассмотрения дел преподносились как коренной изъян, начались разговоры, о том, что в уездах выборы мировых судей определяются кумовством, что судьи не способны работать в связи с отсутствием юридического образования. Однако в Москве цифры говорили сами за себя: например, в 1867 г. в Тверском участке возникло 5540 дел, из них до конца года разрешено 92,5% (5147 дел), из которых обжаловано 205 (155 решений оставлено без изменения), т.е. отменен 1% решений. Этот показатель можно толковать по-разному, в том числе и так, что, как и в наши дни, вышестоящие суды просто не вникали в суть дела и штемпелевали принятые в первой инстанции решения (не зря они именуются в народе «штемпелями»). Но то, что 96% решений не было обжаловано, говорит о многом. Не случайно по окончании первого трехлетия, на которое избирались мировые, московская пресса писала, что «жалоб, которые несутся оттуда и отсюда на мировых, у нас не было слышно». Характерно и то, что хотя в большинстве случаев мировые учреждения были упразднены, в Москве (и Петербурге) они работали до самой революции, накануне которой в городе насчитывалось 33 участка (ровно столько, сколько сейчас районных судов).

Блаженны миротворцы

И население, и власти умели ценить труд судей. Например, в 1899 г. городская дума назначила одному из самых выдающихся магистратов Л.В. Любенкову пенсию в размере 3000 руб. и, сверх того, постановила «просить мировой съезд поместить в зале общих собраний, где имеется уже большой портрет творца мирового института Александра II и некоторых мировых судей, портрет уходящего на заслуженный покой судьи». Однако лучшим памятником ему, вероятно, следует признать такой отзыв обычно не склонной к сантиментам московской прессы (сокращенный за недостатком площади в несколько раз): «Все привлекало в нем с первых же шагов его деятельности. Адвокаты с радостью шли в камеру ласкового судьи, зная наперед, что они не только сами встретят самое предупредительное обращение, но даже не будут поставлены в неприятное положение немых свидетелей иного, далеко не дружелюбного обращения с просителями из непривилегированной публики. A с каким доверием шел простой народ к «праведному судье», и говорить нечего. Всякий видел воочию, что для каждого просителя, без различия ранга и общественного положения, судья делает все возможное, не зная ни вспышки досады и нетерпения, ни устали. С утра и до вечера сменялись пестрые ряды просителей, свидетелей, обвиняемых, тяжущихся со своими страстными спорами и невзгодами, и один только добрый и внимательный ко всем мировой судья с начала до конца остается все в том же ровном настроении, не уставая распутывать темные дела, делая невероятные усилия для совестливого, полюбовного окончания дела миром. Если бы не внешние атрибуты власти и не стража, то камеру г. Любенкова можно бы принять за аудиторию хорошего педагога, с любовью и ласкою поучающего просителя и воздающего каждому должное. Едва ли хоть один обвиняемый или тяжущийся вышел с обидою и досадою из камеры г. Любенкова. Л. В. знали как «праведного судью» не только в его собственном участке, но и жители других частей, которые видели его в качестве председательствующего в съезде. Достаточно было раз видеть того доброго, приветливого, ласкового, со всеми равного и до обворожительности предупредительного судью, чтобы навсегда сохранить в душе образ его как идеального мирового судьи, который, можно смело сказать, в совершенстве осуществил идеал судьи-миротворца, носившийся пред умственным взором творцов Судебных уставов».

Что бы ни носилось перед умственным взором многострадального монарха, можно с уверенностью сказать, что ни одному из жрецов правосудия демократической России с самым высшим образованием слышать о себе такое не приходилось, и вряд ли когда-нибудь придется.

Н. Голиков