Произведения искусства изображают первые дни войны в минорных тонах. Однако судя по источникам того времени настроения москвичей на протяжении месяца несколько раз менялись – под воздействием правительства, а то и с некоторым опережением.

Весна 1941 г. выдалась холодной – еще в мае лежал снег, и председатели подмосковных колхозов подвергались критике за нежелание сеять в мерзлую почву. В начале июня среднесуточная температура не достигала 3 градусов, и до середины месяца люди ходили в пальто. Однако затем наступил перелом – 16 июня воздух прогрелся до 21 градуса, а 19-го – до 25. По утрам во дворах затрубили бедовые пионеры, и после заявления ТАСС, подтвердившего отсутствие проблем в отношениях с Германией, в газетах стало не о чем писать. Немного развлекали разве что сообщения о войне в Европе, ошибочной бомбардировке немцами Дублина и извинениях германского правительства, ссылавшегося на сильный ветер. С большим подъемом отпраздновав 20-летие Марийской АССР и познакомившись с буднями археологов, предвкушавших вскрытие гробницы Тамерлана, москвичи, судя по газетам, стали подумывать о переезде за город. На рабочую субботу 21 числа «Вечерняя Москва» предсказывала грозы и некоторое понижение температуры, но этот день запомнился людям жарким, и, судя по всему, немного похолодало только в воскресенье 22 июня – на фотографиях того дня почти все одеты в пиджаки и кофты.

Обеспечить все нужды армии

По-видимому, предвидя массовый выезд москвичей на пикники, радио с утра предупреждало о передаче в полдень важного правительственного сообщения. Поскольку слухи о предстоящем обострении международной обстановки не отрицало даже ТАСС, можно предположить, что содержание сообщения многие угадали и восприняли довольно спокойно. Сам Молотов, выступавший в качестве вице-премьера и руководителя внешнеполитического ведомства, хотя и ставил вопрос о всенародном характере войны, которая уже тогда характеризовалась как отечественная, первоочередной задачей называл «должное сознание к своим обязанностям, к своему труду»; каждый должен был требовать «от себя и от других дисциплины, чтобы обеспечить все нужды Красной армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом». Голос Молотова показался москвичам «спокойным и ясным», хотя в его выступлении заметны вполне объяснимые нотки раздражения. В тот же день в Москве было введено угрожаемое положение, что влекло определенные неудобства для жителей (слабым утешением было отключение всей световой рекламы).

22 июня газеты не выходили, но в понедельник сообщения о воскресных событиях стали печататься дружно, и призыв сохранять спокойствие определял их основную идею, как, собственно, и ориентировало правительство. С удовольствием цитировалась известная речь Черчилля (из которой были выпущены нелицеприятные высказывания оратора о «худших чертах коммунизма»), в общих выражениях сулившая России поддержку. Не давала оснований для тревог первая сводка главного командования, констатировавшая, что во второй половине дня 22 июня немцы столкнулись с передовыми частями Красной армии и были отбиты с большими потерями, неизвестно кем понесенными. Некоторым противоречием этим успокаивающим заявлениям выглядел разве что указ президиума Верховного Совета о мобилизации сразу 14 возрастов с 1905 по 1918 годы рождения (по закону 1939 г., предусматривавшему призыв в 19-летнем возрасте, более молодые граждане уже влились в дружную армейскую семью).

Интересно, что знаменитая «Священная война», опубликованная 24 июня, не сразу произвела впечатление на власть, поскольку призыв к смертному бою не соответствовал представлению о неприятной, но не критической ситуации на фронтах (только с середины октября грозный саундтрек стали каждое утро транслировать по радио). Реальное положение дел не было понятно даже высшему руководству, тщетно пытавшемуся добыть нужные сведения от командования Западного особого округа, которое само не вполне владело ситуацией, за что и понесло неизвестно насколько заслуженное наказание. Даже хорошо показавшие себя во время войны военачальники впоследствии признавали, что «внезапный переход в наступление в таких масштабах, притом сразу всеми имеющимися и заранее развернутыми на важнейших стратегических направлениях силами» во всем объеме не предполагался». Ни нарком, ни руководство Генерального штаба не рассчитывали, что противник сосредоточит такую массу бронетанковых и моторизованных войск и бросит их в первый же день мощными компактными группировками на всех стратегических направлениях. Невоенным людям трудно понять, почему приемы немцев, которые именно так и действовали по всей Европе, оказались неожиданностью для русского командования, но факт остается фактом – к моменту первых публикаций фашисты продвигались к Минску на 30 км в день, чего Москва пока не сознавала.

В своем районе

По сведениям прессы, театры, парки культуры и отдыха работали «с полной нагрузкой», и только рабочие, маявшиеся без дела в выходной, собирались к своим заводам и предлагали свои услуги сверхурочно, на что им «отвечали, что в этом нет надобности, выходной день остается выходным». Особую активность проявляла молодежь – девушки на улицах спрашивали командиров, куда следует обращаться для отправки на фронт. Командиры отвечали: «Не нужно, не обращайтесь ни к кому с такой просьбой. Полезное дело вы можете делать и здесь, в Москве, в своем районе. И тогда мы скажем вам спасибо». В первый же день родился почин нормировщицы Людмилы Васильевой, изъявившей желание изучить рабочую специальность для замены призванных в армию мужчин, что было патриотическим шагом и к тому же выгодным с точки зрения зарплаты. Заводы получали пополнение также в лице выпускников школ, требовавших отправить их на войну. В их числе на завод «Борец» устроилась Зоя Космодемьянская – такая форма оборонной работы ее пока еще устраивала.

Вполне организованно проходила мобилизация (как сообщала «Комсомольская правда», не было ни одного случая неявки или опоздания на сборные пункты.), а многие пытались записаться добровольно. Возможно, немного сгустил краски известный писатель, предавший гласности сцену в трамвае с участием большого курчавого рабочего, которого провожала в военкомат старушка-мать. В несущемся навстречу грузовике с мобилизованными она углядела знакомого и выразила сожаление по поводу того, что он попадет на фронт раньше ее сына. «Вот они, эти великие слова матери! Вот она гордость нового человека! Это я слышал мельком, в тесном трамвае, где, как известно, трудно расчувствоваться», но писателю это удалось.

Поднимая на смех

Приятно удивили милицию московские жулики – очевидно, под впечатлением от речи Молотова они не совершили 22 июня ни одной кражи или хулиганства. Зато огорчили ее отдельные граждане, ошибочно истолковавшие обращение правительства в том смысле, что пора приступать к форсированному шопингу. Как признал начальник гормилиции т. Романченко, у отдельных продмагов и нефтелавок по вине шкурников и спекулянтов образовались очереди, которые, впрочем, «к вечеру 22 июня очереди значительно сократились, а на следующий день исчезли совершенно». Хотя начальник объяснял это борьбой, которую повело с очередями население Москвы, «поднимая на смех» стоявших в них лиц, уменьшение ажиотажа могло объясняться тем, что товары постепенно стали исчезать. Уже 24 июня на Центральном рынке были задержаны гости из Тульской области М. Пирогова и Д. Баркалова, которые продавали гречку по спекулятивным ценам, что едва ли было бы возможно при наличии предложения этого ценного продукта в госторговле. Та же участь постигла работника Моспогруза Кириллова, у которого было изъято большое количество скупленного им сахара. В дальнейшем милиция задерживала запасливых людей даже в отсутствие попыток перепродажи – инженера Разумову с 25 литрами керосина, гражданку Бурыгину за скупку 25 буханок хлеба. Но и это не помогло – объективный иностранный наблюдатель хоть и нашел 3 июля в московских магазинах обилие шоколада, признавал, что к середине месяца продукты и папиросы встречались все реже. С 20 июля были введены довольно скупые нормы карточного потребления продуктов и одежды – например, рабочему полагалось 1,2 кг сахара и 1 кг мяса в месяц (остальным категориям меньше), и, по-видимому, население смеялось все меньше. Правда, какое-то время москвичей выручали колхозные рынки – например, Даниловский рынок довольно оживленно торговал картошкой, молоком, мясом и ягодами.

Живое правдивое слово

Большие проблемы создавала не столько преступность, сколько легкомыслие, чаще всего проявлявшееся в нарушении светомаскировки, за что был арестован, например, комендант общежития завода «Комега» Лыков. Военюристы рассказывали, едва ли обоснованно, о попытках передачи врагу световых сигналов по азбуке Морзе (скорее всего, такое впечатление создавалось от частого включения и выключения света). Вообще, напряжение росло, и подозрительность обострялась. Например, 25 июня гражданка Новикова сдала в милицию ремонтника Ц., который «держал себя развязно и, желая показать, что он «осведомленный человек, рассказывал домашней хозяйке всякие небылицы». Само собой разумеется, впоследствии оказалось, что «Ц. систематически занимался контрреволюционной агитацией среди рабочих участка, пытаясь сеять панику», за что и был предан суду (по новому указу за распространение слухов давали до 5 лет). Власти увещевали: «Если сообщают тебе такое, что не опубликовано в советской печати, – прислушайся, присмотрись. Если не прямо перед собой, то за спиной болтуна ты обнаружишь врага нашей родины. Лови его и передавай органам советской власти». Впечатление о всеобщей шпиономании сложилось и у вышеупомянутого иностранца, который сообщал о задержании своего знакомого, имевшего неосторожность вырядиться в английскую военную форму. Но судя по самодельному плакату, распространявшемуся на территории ЮАО, наши граждане болтунов непосредственно с врагом не связывали, хотя и предостерегали их от возможных последствий.

Сообщения Совинформбюро, служившие официальной альтернативой слухам в качестве «живого правдивого слова» (ламповые приемники были к тому времени изъяты, и население пользовалось только репродукторами), публиковались часто (дважды в день), но славились краткостью и невразумительностью. Скажем, 24 июня утверждалось, что накануне противник стремился развить наступление по всему фронту от Балтийского до Черного морей, но успеха не имел. Противник, вклинившийся с утра на нашу территорию, якобы был разбит и отброшен за государственную границу. За первые два дня боев сбито 127 самолетов противника, взято в плен 5 тыс. германских солдат. Нельзя сказать, что они были насквозь лживыми, но составлялись с явной целью не допустить панических настроений, чего власти имели основания опасаться. Например, о падении Смоленска 16 июля Совинформбюро сообщило вечером 13 августа в такой форме: «Несколько дней назад наши войска оставили гор. Смоленск», что, в общем-то, не было неправдой. Но и самому т. Сталину не сообщали о сдаче Минска около двух дней, видимо, рассчитывая как-то исправить положение.

Изгнать германские войска

По официальным сообщениям население постепенно училось оценивать положение дел на фронтах. Обычно информация о боях на таком-то «направлении» означала, что упомянутый в ней населенный пункт либо уже сдан противнику, либо вот-вот падет. Власти пытались успокоить население рассказами о погранвойсках, которые организованно соединились с частями Красной армии и «бьются с кровавыми фашистами повсюду, выполняя приказ правительства изгнать германские войска», а также о немецком солдате Лисхофе, который, «не желая воевать против советского народа, перешел на нашу сторону и призвал свергнуть Гитлера» (между прочим, он не был вымышленной фигурой, а действительно перешел границу 21 июня, чтобы предупредить о предстоящем нападении (в позднейшей литературе упоминается как Лисков). Немцы изображаются в прессе того времени как несимпатичные («с наглым пивным лицом»), но по большей части беспомощные «люди с маленькими головами», вынужденные выполнять преступные приказы. О том, что война ведется не с германским народом, а с кликой фашистов, говорил еще Молотов, и, поскольку сведениями о массовых зверствах оккупантов российская сторона еще не располагала, пропаганда лозунга «убей немца» началась намного позже. Фронтовые истории о поваре Соловьеве, который убил без отрыва от производства пять немцев, преподносились как свидетельство доблести красных бойцов, даже сугубо мирных военно-учетных специальностей. В июле газеты начали эксплуатировать тему немецкого мародерства, и то скорее со смехом. Возникла даже заочная дискуссия с германским радио, вежливо выражавшим сомнение по поводу изъятия у фельдфебеля Опеля восьми золотых часов, 13 обручальных колец и церковной утвари (один унтер-офицер якобы не мог награбить столько часов), однако «Правда» заверила его, что оно «недооценивает воровские способности своей армии».

Пока что власть и население больше беспокоило необъяснимое отступление войск на всех фронтах. Появлялись новые формулы: о войсках, отходящих на новые позиции, ведущих упорные арьергардные бои и наносящих противнику «большое поражение». Тем не менее, до начала июля о массовом выступлении народа против оккупантов речь не шла – населению предлагалось укрепить дисциплину и побольше трудиться. Типичная речевка газет того времени: «Хочешь врага побить на войне, план выполняй вдвойне и втройне!».

Паси коров! Расти овец!

Колхозные подростки Егорьевского района призывали ровесников выходить на полевые работы, бороться за высокий урожай, и на их призыв откликнулись пионеры, традиционно отдыхавшие в детских лагерях Подмосковья – например, в аннинском колхозе их поставили вязать снопы, но, как можно понять, они освоили и другие виды сельхозработ. Свой трудовой фронт нашло студенчество – коллектив института цветных металлов и золота, заклеймив позором «зазнавшегося обнаглевшего врага», выразил готовность работать во время каникул в 10-й стройконторе Ленинского района Москвы.

Очень скоро им пришлось совмещать работу с оборонными обязанностями. 2 июля был опубликован приказ о всеобщей обязательной подготовке населения к ПВО (от 16 до 60 лет), ранее представлявшей в основном самодеятельность домохозяек и пионеров. Освобождались от нее лишь инвалиды войны и труда, беременные за 35 дней до и 28 дней после родов, но, по-видимому, и впоследствии их не трогали, поскольку имеющие детей до 8 лет к борьбе с авиацией противника также не привлекались.

На следующий день, и уже не в полдень, а в полседьмого утра, по радио выступил сам т. Сталин, призвавший отрешиться от благодушия и настроений мирного строительства и обеспечить быструю мобилизацию всех сил народов СССР. Он подтвердил легитимность Госкомитета обороны, своеобразного ГКЧП 1941 г., и дал несколько конкретных указаний по поводу организации сопротивления фашизму на местах. Вообще разговоры о депрессии вождя в первые дни войны, по-видимому, ни на чем не основаны. Хотя настроение Сталина в ту пору едва ли было приподнятым, судя по документам, у него почти постоянно толпился народ, и особенно скучать ему не приходилось. Несмотря на драматическое развитие событий на фронтах, Сталин сохранил управляемость государства, принимал разумные меры, например, для эвакуации промышленности на восток. Задержка с его обращением к стране, очевидно, объяснялась скорее тем, что ему требовалось разобраться в происходящем, и с учетом масштаба задач на это ушло не так много времени.

Сталинские друзья

Многие авторы вспоминают, что выступление Сталина, ничего обнадеживающего не содержавшее, было воспринято с облегчением – на него откликнулся повышенными обязательствами даже тормозной завод. Польстили слушателям также использованные вождем сердечные формы обращения, на что пролетарский поэт реагировал стихами: «Сталин сердце простер, будто обнял нас и сдвинул вместе – братьев своих и сестер! Он нас друзьями назвал своими, это забыть нельзя; объединимся же дружбы во имя, сталинские друзья!».

Населению очень понравилось и назначение советского диктатора народным комиссаром обороны. Определенный подъем вызвали возвращение к активной жизни незадачливых полководцев Ворошилова и Буденного (подмосковные колхозники выразились по этому поводу с надеждой: «Ну, теперь дело пойдет. Покажут им, сволочам, кузькину мать») и заключение договора с Англией (бирюлевские железнодорожники сделали вывод о том, что дни фашизма сочтены). Прочие новости первого месяца войны были гораздо менее позитивными.

4 июля вышел указ о временной надбавке к сельхозналогу и его городскому аналогу – подоходному. При заработке от 300 до 500 руб. граждане уплачивали надбавку к сумме налога в 50%, а более высокооплачиваемые должны были вносить все 100%. Для подлежащих призыву, но не мобилизованных или освобожденных от призыва ставки были еще выше – например, при заработке свыше 500 руб. белобилетник платил надбавку в 200%. Семьи мобилизованных получали половинную скидку с сельхозналога, зато всем прочим пришлось затянуть пояса и поработать за многих парней, отправленных на передний край, на что ориентировала речевка «Правды»: На фронте знает наш боец, ему колхозник верный друг. Паси коров! Расти овец! Трудись не покладая рук».

В общем и целом, население Москвы в первые дни колебалось в соответствии с линией партии, которая не распознала опасность до войны и далеко не сразу поняла серьезность происходящего с ее началом. Решение ГКО об организации народного ополчения – под явным впечатлением от белорусской катастрофы – было принято 4 июля, тогда как московское постановление о добровольной мобилизации на два дня раньше, а первые студенческие отряды выехали из Москвы в ночь на 1 июля. Вполне рациональными оказались меры подготовки населения к противовоздушной обороне, которые оправдали себя довольно скоро – всего через месяц после начала войны.

Н. Голиков