Нарушение слова — бич гражданского оборота, вынуждающий платить кредитору за риск, а при неудачном стечении обстоятельств грозящий пустить под откос всю мировую экономику. Современная российская власть ныне проявляет немалую изобретательность в попытках обуздать бессовестных должников — отбирает у них мобильные телефоны и даже терроризирует запретом на выезд за границу. Однако история знает более простые средства принудительного исполнения решений, и те, что с успехом использовались в старой Москве, еще не самые худшие.

По мнению склонной к обобщениям либеральной газеты, обман кредитора «не считался на Руси чем-то таким из ряда вон выходящим» (к сожалению, это подтверждают записки иностранцев о Москве XVI в., согласно которым местный житель «особенно вероломен при исполнении обязательств»), но общество противопоставляло ему «дремучую азиатчину», то есть правеж (взыскание с помощью палок) и долговое рабство. Только благодаря Петру, побывавшему «в Европах», этот варварский пережиток был заменен «нецивилизованным методом выбивания долгов», а именно долговой тюрьмой. Знакомясь с историей исполнительного производства, корреспондент, вероятно, не дочитал ее до главы о Греции и Риме, где дремучая азиатчина практиковалась весьма широко, да и в средние века получила широкое распространение в Европе. Со ссылкой на известного бытописателя автор характеризует московскую яму, как ужасную тюрьму «для заключенных не за преступления, а просто за долги. Здесь сидели жертвы несчастного случая, неумения вести дело торговое, иногда — разгула».

В хранилищном помещении

Либеральное издание почти не погрешило против объективной реальности того времени, действительно не сулившей нечестным должникам ничего хорошего. Однако по справедливости следует отметить, что власти той поры всемерно содействовали должникам в погашении своих обязательств. Порой должнику достаточно было иметь определенную сумму, чтобы расплатиться с кредитором почти незаметно для себя. В качестве передового опыта газеты распространяли рассказ о том, как к одному из приставов «был втащен старик-молоканин, не плативший добровольно своего долга. По приказанию пристава один из городовых схватил старика за руки, а другой полез в карманы, откуда извлек засаленный бумажник и передал приставу. Пристав составил опись: «1. в хранилищном помещении штанов, надетых на ответчике, длина коего всего четверть аршина, нашелся один бумажник, внутри его кредитные билеты стоимостью 40 руб.» (аршин – около 70 см. – Н.Г.).

Если должник не хотел или не мог сделать навстречу кредитору даже такой ничтожный шаг, как наличие денег в кармане, при таких обстоятельствах он действительно мог лишиться своего единственного капитала – личной свободы. Однако и взыскатель вынужден был идти на некоторые жертвы, а именно оплатить содержание должника в специально отведенном для этого помещении. К счастью, законодатель отнюдь не предусматривал кормление виновного черепаховым супом или содержание его на пуховых перинах. Как признавали современники, московская «яма» не отличалась роскошью, стороны исполнительного производства не несли в связи с отсидкой больших затрат (в конце 1860-х гг. около трех рублей в месяц), зато у должника был очень веский стимул для скорейшего завершения расчетов с кредитором. Доступность этих апартаментов особо подчеркивалась в водевиле того времени:

«Близко Печкина трактира,

У присутственных ворот,

Есть дешевая квартира,

И туда свободный ход...».

Долговая тюрьма несколько раз меняла свой адрес, но именно первоначальное место ее нахождения – в подвале на задворках присутственных мест (нынешняя площадь Революции) – особенно запомнилось москвичам отсутствием комфорта. Бытовое название «яма» так и закрепилось за ней, несмотря на то, что впоследствии она помещалась на первом, а одно время даже на третьем этаже различных городских зданий. Эволюцию условий содержания должников в 1869 г. наблюдатель описывал так:

«Временная тюрьма неисправных должников находится у Воскресенских ворот, на одном дворе с управой благочиния, но только ведут в нее отдельные ворота, которые всегда заперты, калитка же отпирается с 9 утра до 8 вечера. У калитки стоит часовой или привратник из вольнонаемных, он впускает во двор всякого из посетителей, но не выпускает никого из должников. Двор долгового отделения имеет в длину 24 сажени, в ширину 4 сажени. На половине его посажены должниками девять тополей и сосна, это образует род аллеи и летом дает небольшую тень. На таком пространстве, где, как говорят, при Борисе Годунове был зверинец и назывался львиным двором, находится яма. Не знаю с какого времени место зверей заняли должники и стали содержаться там в сырости и удушливом воздухе».

Хуже уголовной тюрьмы

По словам корреспондента, «яма была хуже уголовной тюрьмы», пока на нее не обратил внимание генерал-губернатор Тучков, который поручил подыскать для нее подходящее здание. Поиски не увенчались успехом, но неисправным должникам пошло на пользу введение в городе общественного самоуправления. Для городской думы было нанято помещение на Воздвиженке, а в освободившееся помещение шестигласной думы были переведены судебные учреждения, ранее как раз сидевшие во флигелях у Воскресенских ворот. На их место вполне логично поселили арестованных за долги, а подвалы, где они раньше сидели, город сдал частным лицам под склады. Трудно сказать, насколько бедственными были условия содержания в прежней «яме» - в пьесе Островского, написанной в конце 1840-х гг., посаженный туда купец больше жалуется на то, что при передвижениях по городу его сопровождает солдат. В конце столетия известный журналист, посетивший помещение бывшей «ямы», описывает толстые решетки и маленькие окна и выражает мнение о том, что в нем хорошо смотрелся бы летописец Пимен. Едва ли проживание в подвале было связано с большими удобствами, но и пыточной камерой он не выглядит – до революции подвальные помещения широко использовались для проживания малообеспеченных слоев населения.

В 1863 г. «в яме поделали кухню и баню, но лазарета, аптеки и фельдшера нет и по настоящее время» (1869 г.), у входа приделали для красоты доски с текстом свода законов (по другим сведениям, заключенных два раза в месяц водили в близлежащие Челышевские бани на месте нынешнего «Метрополя»). Должники были переведены в помещение на первом этаже из семи «палат» (площадь до 75 сажен), там имелась посетительская комната и церковь, которую обслуживал духовный персонал Казанского собора. Недостатком считалась страшная грязь в помещении, которую объясняли тем, что смотритель прежде служил в остроге и находил условия ямы вполне комфортабельными. Обозреватель указывает, что при новом размещении не учитывалась сословная, как раньше,  принадлежность, а только срок заточения, и тем не менее в его описании упоминаются четыре комнаты для купцов, 12 для дворян и «одна общая арестантская для срочных должников из мещан» (видимо, упоминавшиеся ранее «палаты» являлись более крупными единицами, чем комнаты).

Так или иначе, все помещения были «теплы и сухи», а заключенные имели право свободно ходить из комнаты в комнату; каждый из них имел «шкапчик и стул, пожертвованные одним благодетелем». Каждая палата вмещала от 5 до 20 должников, смотря по величине, и имела своего старосту, который получал от смотрителя сначала по 2 р. 70 коп., а затем по 3 р. 21 коп. на прокорм одной души плюс 17 коп. от Человеколюбивого комитета. Этого было недостаточно для организации горячего питания, поэтому должники доплачивали из своих средств от 3 до 8 руб. в месяц, и на эти деньги староста нанимал повара и служителя (поскольку комитет соглашался содержать только смотрителя). Всего в яме содержалось до 70 должников одновременно, одно время их отпускали для свиданий раз в две недели, но с появлением полицмейстера Арапова свидания были прекращены. Под влиянием сигналов прессы полы в тюрьме вымыли полы, и как сообщалось, пошли разговоры о закупке тюфяков, одеял и простыней, а также об увеличении средств на питание арестантов. Зато город за свой счет освещал керосином двор и помещения арестантов.

Проследить за перемещением тюрьмы по городу не так просто. Сведения вышеупомянутой современной газеты о том, что после войны 1812 г. долговая тюрьма была переведена «к Нескучному саду, видимо, в назидание компактно проживавшим в Замоскворечье купцам (Тит Титычам по-московски), которые в то время в наибольшей степени составляли ее контингент», видимо, неточны. Действительно, арестный дом у Нескучного сада «в московском обиходе так и называли — «Титы», но не из-за обилия в нем купцов, а по имени владельца ситценабивной фабрики Титова, здание которой перешло в городскую собственность и в 1866 г. использовалось для содержания арестантов, а затем вошло в состав 1-й градской больницы. По-видимому, какое-то время там сидели и должники (об этом, в частности, сообщает Гиляровский), которых затем перевели в Пресненский полицейский дом. Однако было это, скорее всего, не после войны 1812 г., а в конце XIX в. (по некоторым сведениям, с 1880 или 1882 г.), когда режим заключения, вероятно, значительно улучшился, если судить хотя бы по тому, что больница, в помещении которой сидели должники, действует до сих пор, и на условия пребывания в ней никто не жалуется.

Положение все безвыходнее

В своем очерке писатель Гиляровский сочувственно пересказывал критику иррационального и негуманного порядка взыскания, в соответствии с которым «посадят человека в заключение, отнимут его от семьи, от детей малых, и вместо того, чтобы работать ему, да, может, работой на ноги подняться, годами держат его зря за решеткой». Еще более убедительные протесты поступали в прессу из самой «ямы» - например, князь Чагадаев в конце 60-х гг. простодушно описывал историю своего падения. Ему понадобились в полку деньги, и, поскольку «час от часу» его «положение в столице становилось все безвыходнее», он обратился к ростовщику, который пошел ему навстречу, выдав 55 рублей под 500-рублевый вексель. По словам князя, в их «дворянской» палате все почти сидят по подобным обстоятельствам, «все же эти кредиторы кто как не ростовщики». О том, что неисполненное обязательство, по сути, представляет собой обычный обман, голубая кровь, вероятно, никогда не задумывалась.

Редактор не задал его сиятельству вопрос, в своем ли он был уме, когда выдавал такие векселя, и не лучше ли было бы заняться с подчиненными строевой подготовкой, чем предаваться дорогостоящим порокам, ставя под вопрос «служебную карьеру и расположение родных». Судя по всему, не из вежливости - редакционный комментарий выражает еще более последовательную позицию, которую незадачливый князь не умел или не решился высказать: «когда имущества нет в виду, пусть сам веритель несет последствия своей доверчивости, не искавшей вещевого обеспечения».

Газеты сообщали и о специфической форме мошенничества, возникшей благодаря существовавшему в Москве обычаю в порядке благотворительности погашать чужие долги, как бы выкупая должников из неволи. Для этого мнимый должник выдавал мнимому кредитору фальшивый вексель, тот вносил кормовые деньги, и должник сидел в «яме», пока его не выкупит какая-нибудь добрая душа. Действительно ли такие случаи отмечались, или это выдумали журналисты в подкрепление своей позиции о недопустимости содержания в тюрьме за долги, сказать трудно. Однако практика выкупа действительно в Москве существовала, причем затрагивала не только должников по частным спорам, но и лиц, имевших задолженность перед казной (такие сидели не в «яме», а в смирительно-рабочем доме). Например, «Московский тюремный комитет, благоговея к священной памяти учредителя попечительного о тюрьмах общества в бозе почивающего» царя Александра I, ежегодно ознаменовывал день его кончины, освобождением лиц, содержащихся за казенные недоимки и облегчением участи прочих». Например, в 1862 г. после божественной литургии и поучительного слова со стороны захваченного с собой протоиерея из 101 содержавшегося там мещанина, имевшего недоимки больше 5 тыс. руб., выкуплен 21 (на сумму 800 руб.), из 23 цеховых (818 руб.) выкуплено 11 (на сумму 387 руб.), а из 9 крестьян – 1 (на 17 руб.); правда, различными обществами выкуплено еще 84 человека, а оставшихся 15 человек раскидали за счет разных фондов, так что за решеткой в итоге остался всего 1 человек, как подлежащий суду. Вероятно, что-то доставалось и князьям, оказавшимся в безвыходном положении, поэтому рано или поздно они возвращались к обществу примерно с теми же этическими понятиями, которые привели их в тюрьму.

Благодаря реформам Александра II арест за долги был значительно ограничен – запретили сажать несовершеннолетних, стариков после 70 лет, святых отцов, близких родственников кредитора; был установлен предельный срок ареста, который в зависимости от суммы долга мог составлять от 6 месяцев до 5 лет. Если должник освобождался в связи с неуплатой «кормовых денег» кредитором, вторично его посадить было нельзя. Поэтому рассказы Гиляровского о шутках взыскателей, которые несколько раз выпускали должников и сажали их обратно, вероятно, основаны на преданиях, а не на личных наблюдениях. По закону 1879 г. личное задержание было вновь ограничено и свелось к минимуму, а революция положила конец этому пережитку феодализма, позволявшему кредитору тиранить и мучить благородных неплательщиков.

Мечта прогрессивных журналистов, призывавших достигать взыскания «правосудием, а не пыткой», сбылась – шанс взыскать хоть часть долга с физического лица в России уверенно стремится к нулю. В настоящее время лишение свободы за долги запрещено международным правом, и вспоминается оно скорее как старая сказка. Если неоплаченные долги не пятнали дворянскую честь, тем более необязательно держать слово современным заемщикам, жадность которых, по оценкам специалистов, стала причиной нынешнего экономического кризиса. При таких обстоятельствах кредиторам, возможно, придется вспомнить про такую форму взыскания как правеж с помощью полновесных палок – благо международное право его как будто не запрещает.

Н. Голиков